«Ты приходишь, чтобы постараться помочь тем, кто внутри, и кто снаружи». Монолог мозырянки-волонтера на Окрестина

Света – студентка: учится в Минске, но родом из Мозыря (имя героини изменено. – прим.). О таких людях говорят, что они во всем ищут позитив. В августе прошлого года Светлана сделала важный выбор и окунулась в водоворот отнюдь не позитивных событий: стала волонтером, помогающим задержанным на Окрестина, их родственникам и друзьям. О белорусской отзывчивости, юморе как терапии и о природе волонтерства – наш разговор с девушкой. 
 
- Я давно замечала за собой, что как только кому-то нужна помощь, я тут как тут. Великий помогатель, в общем. В школе одноклассники стебали, называя «Мать Тереза», учителя посмеивались, потому что я всегда была готова хотела помочь, подсказать ответ однокласснику у доски так далее. Не буду говорить за других волонтеров, но у меня функция «Спасателя-помогателя» присутствует и в обычной жизни. 

Зачастую, когда мы говорим о помощи людям, представляется что-то масштабное. Не могу вспомнить таких ситуаций в детстве. Да и позже роды принимать не доводилось (улыбается). Но если человеку на улице требуется помощь, заметила, с большой долей вероятности подойдут ко мне – может, взгляд выделяет из толпы? Когда была маленькая, как-то пыталась помочь человеку, лежащему на улице, подняться на ноги и сесть. В тот момент я не понимала, что он был пьян, и так старательно помогала – дяде же плохо! 

А в остальном – стандартные детские истории доброты: когда находили с друзьями бездомных котиков-собачек, то носили им еду, строили домик. Я не вижу в этом отличительной черты волонтеров: многие люди так делали в детстве. 

Почему не каждый готов помогать? Некоторые люди в принципе не склонны и не способны этим заниматься. Другие просто заняты своими делами. Бывают моменты, в которых ты ловишь себя на том, что не в состоянии сейчас помочь человеку, торопишься ты или погружен в свои проблемы. А иногда понимаешь, что в этот момент у тебя просто нет больше сил и ресурсов для помощи, а их требуется очень много.
Когда становишься старше, начинаешь лучше понимать себя и осознавать свои возможности: что я могу сделать для других? Допустим, я могу пойти в дом престарелых, хоспис, приют, еще куда-то… Какое бы место, ситуацию или человека (животное) ты бы не выбрал – причины внутри тебя. Но даже маленькая ситуация, в которой ты помог случайному человеку на улице – это классно. Многие люди, уверена, помогали бы чаще, но свою роль играют нехватка времени и финансов. 

Я себя не считаю активисткой. Это забавно: чтобы повесить на себя какой-то ярлык, я обычно сравниваю себя с другими людьми, занятыми этим же делом. В итоге пришла к выводу, что есть настоящие активисты, а я недостачно активна для активиста. Это если мы сейчас говорим о какой-то общественной деятельности. Когда ты учишься в школе тебя так называют, если ты «во всех бочках затычка». Я была именно такой «затычкой». Но это был, скорее, неосознанный активизм: когда ты становишься старше, можешь уже сам ответственно выбирать себе направление, а в школе активничаешь там, куда тебя подталкиваю. Концерты, БРСМ, КВН и все такое. Когда сменила город, а с ним и масштабы жизни, появилось много нового. Я была волонтером Живой Библиотеки, например. Так что, если не пытаться возвести активизм в какую-то степень, измерить его или сравнить, то меня можно так назвать…
 
- Все просто: я погрузила вещи в сумку и приехала к изоляторам на Окрестина. Но есть предыстория: попав на избирательный участок в Мозыре, я уже не могла абстрагироваться от происходящего. 10 августа утром была в Минске. Понятно, что тогда никто ещё не представлял, что происходит. Мои близкие и друзья, к счастью, не оказались в изоляторах, так что тогда я не была тем человеком, который мечется повсюду с дикими глазами и пытается что-то выяснить о родных. Этот путь я не прошла. В тот момент я не работала, дома не особо было чем заняться, да и не получалось занять себя: перестать листать и обновлять новостную ленту было невозможно. Взяться и начать что-то делать казалось невозможным.

На таких эмоциях прошло несколько дней. Дальше я случайно оказалась в волонтерском паблике. В то время уже все знали, что на Окрестина происходит что-то ужасное. До этого лета, как и многие, я думала, Окрестина – это где-то за городом. В час или два ночи я, прочитав информацию, стала предлагать свою помощь. Мне не отвечали. Поняла, что у людей нет времени отвечать, и не допускала мысли, что помощь не нужна. Выспалась, чтобы были силы, и на следующий день собралась и поехала. Решила так: будет работа – включусь, не будет – уеду. Мне кажется, я поехала от безысходности: лучше делать хоть что-то, чем бездействовать. 

На месте сказали, что помощь не нужна, я решила постоять и немного подождать. Вокруг было очень много разных людей: адвокаты, медики (я смогла опознать, потому что они были подписаны). Длинные столы с необходимыми вещами, едой. Вскоре нашлось и первое задание – развесить на деревьях мусорные пакеты с надписью «Пластик». 

Оглядываясь назад, я понимаю, почему сразу меня не включили в работу: многие хотят помочь, но сначала надо узнать, что за человек пришел, какие задачи ему можно поручить. Ни у кого на лице не написано, кто кем является, и может быть, от новичка стоит ждать провокаций. Доверие – это вопрос времени. 

Вернулась домой под утро, поспала и поехала обратно в волонтерский лагерь. Там я провела очень много времени. Волонтеры помогали искать и выдавать вещи задержанных, так им было быстрее и спокойнее. Некоторые вещи сразу найти не удавалось, люди возвращались через пару дней и находили их. Другие же уходили с пустыми руками, очень быстро, но так и не возвращались. Была сделана некая систематизация,для оперативности поиска, на улице люди выстраивались в очереди с утра до вечера, а вещи забирали в мусорных пакетах, куда их складывали при задержании.

В лагере была запрещена фото- и видеосъемка. Волонтеры старались особенно не общаться с прессой: журналисты – тоже люди, и они разные. Например, после публикации фотографий на одном из белорусских интернет-порталов, волонтер, с которым я знакома, лишился работы. Я слышала, что таких ситуаций было несколько. Некоторые люди, стоявшие в очереди с передачей, получали прямо на месте звонки с работы: «Что вы там делаете? Вас видели на фото». Поэтому к журналистам относишься с осторожностью: все, что попадает в публичный дискурс, может обернуться неожиданно. Например, как-то публиковались памятки по сбору передач, подробные и полезные, но на деле на месте при приёме были отличия и недостоверности, приходилось каждому проговаривать, почему «не так, как в памятке». 

Чтобы было немного понятнее, важно сказать: в лагере не было никаких официальных волонтерских организаций, Красного Креста и чего-либо похожего. Простые люди с разными навыками и жизненным опытом, которые их применяли для помощи другим.

Мы как волонтеры стремились показать нейтральность. Изначально все приходят в лагерь не выражать свою политическую позицию и скандировать лозунги, а постараться помочь тем, кто внутри и снаружи. Родственникам задержанных тоже нужна была помощь, и львиная доля волонтерской работы касалась общения с ними. 

Я не могу рассказать о том, что происходило под Окрестина в первые дни после начала массовых протестов – я приехала не с самого начала. Но знаю: если бы была чуть более осведомленной, то приехала бы раньше. 
 
- Как переживала происходящее? Приходилось разграничивать свои собственные чувства и ту боль, которую испытали люди. Потому что если погружаться в каждый случай, то можно будет уходить в себя, плакать, а в таком состоянии ты никому ничем не поможешь. 

А если в принципе говорить о жестокости, то я не была этому удивлена. Угрозы того, что протесты будут жестко подавляться, звучали еще до августовских событий. Шока не было – были мысли «Как есть, так есть». Страха за себя тоже не чувствовала. Помогало то, что я старалась держать в голове мысль, что есть понятие «по закону/законности, процедуры». Я волонтер – я не в толпе, не на митинге или пикете. Я нахожусь здесь с намерением помочь. Мы были сродни медсестрам войны, которые выносили с поля раненых. Или как журналисты времен первой мировой войны, которые придерживались нейтралитета, находясь по обе стороны фронта. Также казалось, что если начнут хватать волонтеров на месте, то это может вызвать сильнейший резонанс и социальный взрыв. 

Есть понимание, что при желании никаких сложностей не составит найти меня (как и любого другого) и забрать прямо из квартиры. Постоянно находиться в страхе устаешь, это не помогает и растрачивает твои силы. Поэтому в страхе нет смысла. Я не боюсь. Помогает надежда на закон и нормы права, фраза «по закону» звучала в лагере каждый день, это почему-то успокаивало.

Если говорить о переживаниях в целом, то у каждого человека свой характер. Я, допустим, активный холерик, ориентированный на общение. Сны мне снятся с приключениями, я читаю книги о сражениях – какой-то тестостерон есть (смеется). В лагере на волонтерских началах работали психологи, к ним направляли и родителей, и вышедших. Психологи общались и с нами, волонтерами, в добровольно-принудительном порядке. С девушкой-психологом мы пили чай, беседовали, и я радовалась: классно, ко мне целый час никто не подходит с вопросами! Однажды психолог поговорила со мной и отправила домой отдыхать, утром следующего дня я вернулась. 

Когда основная часть задержанных в первые дни была освобождена, люди забрали свои вещи, волонтерский лагерь уменьшился в несколько раз. Постепенно юристы ушли на аутсорс (мы выдавали распечатки с контактами фондов и правозащитных организаций). С нами остались психологи и водители, которые развозили людей по домам. Было немало и тревожных моментов, я не могу уместить здесь многое, и не обо всем готова рассказать. В лагере на контрасте с обстановкой мы много шутили. Юмор – это та штука, без которой не справиться. Шутили, что в случае чего, все бросаемся наутек. Но в один из дней поняли: можно не переживать: убежать все равно не получится. 
Я встретила в лагере много замечательных талантливых и искренних людей. Удивительно было узнавать, кто кем является, как мы говорили «в жизни». Надеюсь, мы сохраним образовавшиеся там связи надолго.

После августовских событий волонтерство перешло в рутинный режим. Людей задерживают, после они выходят сразу с вещами, их встречают родные – все это потеряло облик ужаса, и работа волонтеров в основном стала заключаться в помощи с передачами, в консультациях родственников. Мы объясняли родным задержанных: «Не нужно стоять под стенами изолятора. Езжайте, пожалуйста, домой. Соберите передачу: возьмите это и это. Будьте готовы: завтра состоится суд. Все будет хорошо: ваш ребенок, мама, сестра, муж, отец, брат выйдут со штрафом или останутся на «сутки», но в любом случае вы должны им помочь этим и этим». 

Чуть позже волонтеры стали помогать собрать передачи на месте, чтобы не оказалось ничего запрещенного, а нужное было положено по максимуму. Если чего-то не хватало – сами докладывали. Всех вещей и продуктов можно передать максимум 5 кг. Некоторые родственники на стрессе могли положить несколько килограммов еды и одни трусы. Ты говоришь: «Все хорошо, они покушают, но давайте еще положим тепленькие штанишки». Возможно, общение с людьми и стало для меня своеобразной психотерапией. 

[xfvalue_galery1]
 
- Что касается знаменитой белорусской солидарности, то в волонтерском лагере она, безусловно, чувствовалась. Родственники задержанных приходили с благодарностью, абсолютно незнакомые люди приносили пирожки и спрашивали чем помочь… 
Белорусы очень разные. Сейчас это уже, скорее, собирательное слово: сделать генетический анализ нации невозможно. Немало тех, кто придерживается принципа «Моя хата с краю». Мне кажется, на фоне происходящего у многих сейчас срабатывают очень сильные психологические защиты: они переживают свою собственную внутреннюю войну. Но пока достаточно и тех, кто может помочь, и помогает. Взаимопомощь в обществе огромная.

Переезжая в большой город, мозыряне обычно начинают чуть иначе смотреть на мир. Вообще в нашем городе много невероятно талантливых ребят из того же клуба программирования, клуба «Что? Где? Когда?» и многих других. Среди старшего поколения, к сожалению, много тех, кто с годами пережил некую личностную деформацию – я достаточно сталкивалась с грубостью, хамством. О Мозыре у меня двоякие впечатления. Люди его украшают, люди же его и портят. Хороший красивый город, но, например, в 70-е историческая застройка была стерта с лица земли, из-за этого Мозырь потерял часть своего очарования. Он обладает давней историей, но о ней немногие знают или мало говорят. Я люблю свой родной город, но это получается любовь через боль. 

Делают ли тяжелые испытания общество более толерантным и сплоченным? Только они и делают! Ты формируешься как цивилизованный человек, растешь, проходя через какие-то жизненные ситуации. Это можно сравнить с тренировками: если ты не дашь мышцам нагрузку, то мышцы не будут расти. Если с тобой ничего не будет происходить, ты не будешь делать выводов, получать опыт и как-то меняться. Так что абсолютно любые события, любые сложности, каждое принятое решение тебя поменяют, к чему-то подготовят. Классно, если ты стремишься получить теоретические знания, чтобы принимать более осознанные решения. В детстве мама говорит тебе, что хорошо, а что плохо – но выбор между тем и другим придется делать тебе. Вот лежит на улице песик: подойти и помочь, или пройти мимо? Я не хочу, чтобы песику было больно. Я ему помогу. 

Елена Мельченко для "Першы крок".

Материал подготовлен в рамках проекта RegiON, который в Мозыре реализуется Культурно-образовательной платформой «Першы крок» и Центром развития эффективной коммуникации «Живая Библиотека».